Задавать вопросы учит журналистика, задавать вопросы на принципиально другом уровне — философия и литература. Окончив отделение журналистики филфака ТГУ, Андрей Олеар поступил в аспирантуру философского факультета. И во многом благодаря классическому университетскому образованию случились достижения на разных поприщах: сейчас Олеара представляют как поэта, издателя, переводчика, автора телепроектов, университетского педагога, единственного в мире человека, что перевел все собрание англоязычных стихов Бродского на родной русский нобелевского лауреата. Какие книги производят вау-эффект, что отличает тексты гениев и почему Родине вдруг понадобились грамотные литераторы — в специальном проекте Tomsk.ru и ТГУ «Университет без границ».
«Я, что называется, человек “томский”, всю жизнь в родном городском ландшафте, в его разнообразном контексте. Мои мама и папа встретились здесь, будучи студентами: он приехал учиться с Дальнего Востока, она – из города Колпашева. Две лучших вещи, что они могли для меня сделать – любить и дать совершенно уникальные условия для формирования личности. У нас дома была большая библиотека, которую они, молодые инженеры, каким-то непостижимым образом собрали в условиях повсеместного книжного дефицита. Я помню полное собрание сочинений Джека Лондона, Дюма, Жюля Верна, Конан Дойля, Брет Гарта и прочей разной литературы. Я все это дело читал, и до такой степени жадно, что уже семи-восьми лет от роду знал почти наизусть. У нас даже был такой семейный спорт: мы с папочкой брали любую книжку с полки, открывали в произвольном месте, читали предложение-два – и дальше надо было продолжить по памяти, дословно».
Счастливое мое детство проходило между спортзалом и библиотекой. Отец был мастером спорта по акробатике, я тоже ходил в спортзал, стал КМС по спортивной акробатике. В свободное от чтения и спорта время ловил рыбу на бесчисленных томских озерах. Мы часто ездили семьей в лес, на природу. И вот эта удивительная гармония, возникшая в моем мироощущении, между библиотекой, спортзалом и нашей роскошной тайгой до сих пор в ответе за тот самый континуум, в коем я чувствую себя невероятно комфортно. А Томский университет дал моей «жизненной табуретке» четвертую точку опоры!
Я поступал сюда, полагая, что мне интересно было бы изучать этот мир, жизнь. На тот момент я уже что-то писал – так, какие-то глупости и несообразности. Но, учась в английской спецшколе, я на уроках языка и литературы перевел свои первые английские стихи. Кажется, именно тогда понял, как устроена изящная словесность на русском языке и насколько же это интересно — разбираться в коммуникациях языков и культур. Однако для образования я выбрал не филологический факультет, а отделение журналистики при филфаке. Филологи всегда были умниками и изрядными снобами, и надо сказать, смотрели на журналистов свысока. С одной стороны, они, конечно, молодцы — высоко держат штандарт академического знания, с другой — это их бесконечное дистанцирование от реалий жизни, неумение адаптироваться к ее изменениям… Журналисты показались мне людьми, задающими вопросы о чем угодно. А это исключительно важно, чтобы понять мир вокруг себя.
Впрочем, в то время более 80% программы журналистов составляли историко-литературные, лингвистические, общественно-научные курсы; было много поточных лекций на филологическом факультете, которые читали университетские светила: Фаина Зиновьевна Канунова, Александр Сергеевич Янушкевич, Ольга Борисовна Лебедева, Вера Михайловна Яценко, Агнесса Андреевна Ачатова, Галина Александровна Чупина, Татьяна Леонидовна Рыбальченко… Они были гигантами, на плечах которых мы, сами того не сознавая, стояли и пытались определить свою «линию горизонта». Подлинный фанатизм наших великих педагогов по отношению к своему предмету заражал нас, «желторотиков», на раз-два! Помню, как будто вчера было: на одной из лекций Фаина Зиновьевна сказала: «Ребята, я вам сейчас расскажу то, чего никто из вас никогда не слышал, — стихотворение Льва Толстого. Оно — одно-единственное и посвящено Фету:
«Как стыдно луку перед розой,
Когда она набрала цвет,
Так стыдно мне презренной прозой
Писать тебе, любезный Фет».
А у Николая Тихоновича Хаустова, читавшего нам теорию литературы, была удивительная, совершенно авторская манера преподавания и феноменальное чувство юмора. Будучи человеком возрожденческой эрудиции, он постоянно вспоминал кучу веселых историй из жизни классиков и современников. Это было настолько интересно, что впоследствии я эту его манеру в каком-то смысле попытался «присвоить»: на своих лекциях люблю пошутить, уйти в сторону от магистрального направления, много цитирую на память.
«Моим научным руководителем на журфаке был Юрий Николаевич Мясников. Каким-то непостижимым образом он сумел убедить меня в том, что надо заниматься жанрово-тематическим разнообразием многотиражной газеты. Как-то ему это удалось! На эту тему я написал дипломную работу. На самом деле Юрий Николаевич был не только специалистом в композиционно-графическом моделировании, но и тонким знатоком поэзии — мы с ним вместе, помню, переводили американскую монографию , посвященную теории констектуализма»
Что касается не литературной части программы отделения журналистики, то там давали много чего лишнего. Например, партийная организация, партийная литература, история и практика партийной печати… Идеология, конечно, государству нужна, но она должна быть живой, мыслящей, и опираться на знание реалий современной жизни. Поэтому самая праздная часть нашего образования — идеологическая.
Но что замечательно в университете, и это лучшая часть нашего журналистского образования — нам не мешали становиться самими собой! Даже алгоритм такой был: студентов закрепляли по мастерским в тех или иных редакциях областных и районных газет. Я ходил в «Красное Знамя», у меня был свой мастер, который стал потом моим близким другом и коллегой — Виктор Андреевич Лойша, журналист и писатель. Он был невероятно живым, бодрым, профессиональным во всём, что касалось языка и культуры, от и до знал, как устроен литературный язык. Именно у него я получил первый опыт создания собственных авторских текстов, когда ты не только фиксируешь то, что тебя окружает, и стараешься каталогизировать жизнь, как набор деталей, но и начинаешь устанавливать множественность связей между ними, проявлять свою личную позицию, собственное понимание жизни.
«Моя студенческая жизнь состояла не только из книг, но из посещения спектаклей и концертов авторской песни, из жарких дискуссий на знаменитой “черной лестнице” Ленина, 49. Тогда никому в голову не приходило совмещать учебную деятельность с полноценной работой. Хотя деньги я зарабатывал — у меня была молодая семья. Два своих студенческих года я трудился дворником в Политехническом институте, подрабатывал фотографом в газете «За кадры». А в университетскую газету «За советскую науку» писал юмористические рассказы, которые очень нравились тогдашнему редактору Галине Александровне Чалдышевой. Сейчас это все забавно вспоминать, но тогда такой кураж был! Очень хотелось всем этим “сочинительством” заниматься!»
В 1985-м, когда закончил университет, резко пришлось задуматься: а что дальше? Какое-то время пожил газетной текучкой: в университетской многотиражке, в «Красном знамени» (в отделе товаров народного потребления), корреспондентом на договоре в «Молодом ленинце»… Но журналистика как таковая меня никогда особенно не прельщала. Да, она научила задавать вопросы. Но отчего-то подумалось, что хочется задавать их на принципиально ином уровне — и я поступил в философскую аспирантуру на специальность «Диалектический и исторический материализм». Но не потому, что хотел сделать карьеру идеологического свойства (я оказался тогда единственным беспартийным аспирантом). Лойша, кстати, говорил, что хорошие журналисты рано или поздно становятся писателями, а плохие – партийными работниками. Я все это очень хорошо помнил. Поэтому в аспирантуру к профессору Анатолию Константиновичу Сухотину пришел с темой любимой им философии искусства: «Гносеологический анализ прогностического феномена в искусстве». Исследовал, почему у искусства получается извлекать такие смыслы, которые не получаются извлекать у науки. Звезды так сошлись, что в сухой, насквозь догматической дисциплине я обнаружил живой родник, который питает меня до сих пор.
«Искусству дано совершенно удивительное свойство — образное мышление. Образ — это вспышка света, которая высвечивает предмет, на который ты навел свою лирическую оптику, во множестве его связей и взаимодействий. Если ты, допустим, ученый и пишешь свою таблицу, другой человек придет и увидит именно то, что в ней написано: 2Х2=4, 6Х8=48. То есть ты, как ученый, создал алгоритм — сформулировал знание исчерпывающе точным способом. А в искусстве не так: творческий акт обладает уникальным, штучным углом зрения на мир. Вот почему мы не знаем ученых древнего мира, ровесников Гомера, но прекрасно знаем, что такое “Илиада” и “Одиссея”. Сделанное Гомером (это всё же собирательный образ творца) сохранится в истории нашей цивилизации столько, сколько будет существовать сама эта цивилизация».
Аспирантуру я окончил в год, когда нашей страны под названием СССР не стало. Прямо по Хармсу: «Когда же все это кончится?» — «Тут-то все и кончилось». Аспирантские стипендии стали незаметны глазу, наша дисциплина – «исторический и диалектический материализм», что называется, приказала долго жить. И вот ты стоишь на этих обломках, а у тебя жена и двое маленьких детей… Начался тот безумный-безумный-безумный мир, когда приходилось торговать холодильниками, гонять машины из Чехословакии… Тогда, может быть, во мне умер великий ученый. И слава Богу, что долго не мучился! Все, что нужно было взять от философского образования, я взял. Только потом, много лет спустя, я понял всю его незаменимую важность. Каждый большой художник — философ. Он обладает уникальным знанием о жизни, которое помогает ему создавать ни на что не похожие вещи. Будучи переводчиком Иосифа Бродского на русский язык, я очень четко понял отличие текстов гения от прочих «обычных». Это — качество мысли.
Мне показалось, что благодаря университетской филологической и философской школам я могу до этого качества мысли дотягиваться в своём деле, а это — на минуточку! — «оригинальное интерпретационное творчество», коим является художественный перевод. Честно признаюсь, что написать собственную книгу «бродского масштаба» не могу по целой совокупности характеристик: трудно быть таким же гением, каким являлся блистательный Иосиф Александрович в своей «профессии поэта», но не менее важно обладать такой же глубоко эшелонированной, штучной интеллектуальной культурой. Но я страшно благодарен жизни за все свои попытки.
«Однажды я посмотрел фильм Оливера Стоуна «Прирожденные убийцы» (кстати, первый оригинальный сценарий Тарантино!) Меня просто потряс саундтрек фильма в исполнении Леонарда Коэна. Особенно — песня “The Future”, спетая вот этим гипнотическим медитативным баритоном. Я понял, что надо немедленно бросать всю эту “куплю-продажу” и заниматься чтением и переводом стихов великого канадского барда. Я очень быстро “перетолмачил” целую книгу стихотворений Коэна. И — да! — стал первым в РФ, кому это вообще пришло в голову . В 2010-м году по личному приглашению Леонарда сидел в первом ряду на единственном его концерте в России, в Кремле. Когда после выступления он пригласил меня в гримерку, я сказал ему: “Маэстро, весь мир любит вас за ваш замечательный голос. Но только мы с вами знаем, что подлинным вашим голосом являются ваши стихи”. Он прослезился и сказал, что для него большая честь быть переведенным на великий русский язык, потому что Чехов, потому что Толстой, потому что Достоевский, потому что все умные люди этого мира читали те же самые прекрасные книги, которые так повлияли на нас, студентов филологов и журналистов».
После «романа» с музой Коэна я понял, насколько же это интересно — обитать в облаке смыслов, образов, звуков. Но в то же время, конечно, задумывался: а как это все применить? Вдохновение, как говорил классик, не продается, но рукописи-то надо-таки попытаться кому-то продать! Слава Богу, я не встал в многочисленные очереди в вымирающие толстые журналы — безнадежная и ненужная история, бесконечный междусобойчик. Я взялся заниматься разнообразными творческими проектами — книгами, телевизионными передачами, фильмами, спектаклями. Делать то, что вроде как может делать и кто-то другой, но так, как никто до меня не делал. (Помните, поэзия прежде всего — уникальный взгляд на мир?!) А когда за это удовольствие тебе еще и деньги платят…
А 16 лет назад мы вместе с моим завкафедрой и другом Вячеславом Сухановым отправились в Литературный институт имени Горького (это была идея Вячеслава Алексеевича) и попросили учебно-методический отдел во главе с ректором Сергеем Есиным дать Томскому университету лицензию на открытие специальности «литературное творчество». Литинституту, конечно, конкуренции не хотелось, но у нас уже были свои имена: мое — переводчика английской поэзии Бродского (это правда была книжка, которая производила вау-эффект!). А Суханов — доктор наук, автор лучшей монографии по творчеству Юрия Трифонова. Ну, а главное, за нашей спиной маячила безупречная репутация ТГУ. Все московские товарищи говорили о том, что академическая составляющая нашего образования находится на недосягаемом уровне.
Мы посетили многие семинары действующих писателей-классиков (Е.Рейн, Н.Костров, А.Рекемчук и др.), о которых до этого знали только по их текстам! Это было чрезвычайно интересно и полезно. В итоге Литинститут решился дать нам эту специальность. Минобр расщедрился и выделил родному филфаку аж три бюджетных места. Прошло пять лет, десять… И вот приходит судьбоносный 2016 год. Вдруг нам дают 10 бюджетных мест, а через год — 15, а еще через год — 20. Сейчас у нас на отделении учится под 70 человек. Оказалось, что Родине понадобился кто-то, кто призван отвечать за возникновение смыслов. Потому что именно люди мыслящие, люди интеллектуальной, творческой, гуманитарной культуры создают что-то такое, что помогает обществу развиваться.
«Университетская научно-образовательная среда предполагает очень высокие стандарты интеллектуального и культурного сознания. Мы с вами знаем пример “крестьянского” поэта — Сергея Есенина. Его творческая органика, спонтанная гениальность, взаимодействие его стихов с языком, с образами фольклора и реалиями народной жизни дали, конечно, уникальный результат. “Дуда Божья”, как говорили о нём. И он такой один. О множестве же творцов-от-сохи Лидия Корнеевна Чуковская когда-то сказала: все у них вроде нарядно, но это как черпать ложкой в тарелке — раз-два и уже по донышку скребет… Университет как раз дает возможность не черпать всё лишь изнутри себя, а обживать окружающее тебя огромное пространство. Когда говорят о Шекспире (сонеты которого я тоже переводил), что он самородок, четыре класса церковно-приходской школы, и что он усвоил из какого-то космоса восемь языков и все базовые знания своего времени по математике, физике, астрономии, географии, топографии, ботанике, я отвечаю: “Ага, щас!”. Рискую, конечно, прослыть конспирологом от культуры, но лично я думаю, что автором самого блестящего корпуса текстов в истории мировой литературы является никто иной, как Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтлэнд, выпускник Кембриджского и Падуанского университетов. Убеждён: можно написать более-менее талантливый стишок, но стать титаном и гением можно только взаимодействуя с качественным университетским образованием. Бродский, кстати, не имея его, почти четверть века преподавал в западных вузах. И что-то мне подсказывают, что и он многому там научился».
