Читатели Tomsk.ru уже знакомы с писателем, журналистом и блогером Надеждой Серебренниковой. Она — коренная томичка. Сейчас живет в США. Здесь, в Томске, у нее осталось много родственников и в том числе — бабушка Нина Васильевна Киселева. 15 января ей исполнится 99 лет.
«Я очень давно просила свою бабушку записать то, о чем она рассказывала мне, когда я еще была маленькой: о своем детстве, о войне, о послевоенном времени… И она написала целую толстую тетрадь! Такую тетрадь может создать только настоящая бабушка: вшитые страницы, вклеенные фотографии, памятные открытки… Эта уникальная тетрадь хранится в надежном месте в Санкт-Петербурге, а я, уже из США, наконец, выкладываю текст из этой тетради, который напечатала перед отъездом», — это слова Надежды из ее блога. С согласия Нади и самой Нины Васильевны мы публикуем этот рассказ. Он, хоть и с некоторыми сокращениями, длинный, поэтому история получится с продолжением. Это стоит того, чтобы прочитать… Дай бог каждому такую бабушку. И такую внучку, как Надежда.
История моей жизни. Написана по просьбе внучки Надежды. Октябрь-декабрь-2008
Родилась я 2/15 января 1918 года в селе Карасук Карасукского района Алтайского края (после изменения и установления границ Новосибирской области). День ангела — 27 января.
Родители мои — Литвинов-Мирозвуков Василий Романович (10/23 апреля 1880 — 25 сентября 1937), Литвинова Елена Николаевна (20 мая 1887 — 27 сентября 1937 года) — поженились в 1906 году. Папа был служителем религиозного культа (регент, священник). Мама после окончания Женского епархиального училища в городе Томске — учительница. В 1923 году папа снял с себя сан служителя религиозного культа и был учителем музыки и пения. До служения в церкви он был солистом в Народной русской капелле Д. А. Славянского. На фотографии 1905 года его подпись — Литвинов-Мирозвуков. И дальнейшая его жизнь проходила под псевдонимом — Мирозвуков.
Семья была большая. Из девяти рожденных детей выросли пять.
Елена — 3 июня 1907 года — 12 марта 1986 года
Наталья — 12 сентября 1908 года — 20 января 1999 года
Софья, Серафим, Ефалия — умерли в раннем детстве
Виктор — 1914 год — 12 октября 1958 года
Зинаида — 10 октября 1916 года — 14 апреля 2006 года
Нина — 2/15 января 1918 года
Ираида — март 1919 года — лето 1921 года
…Отдельные моменты из раннего детства я помню с трех с половиной лет. Жили мы в городе Камень-на-Оби. Привезли к нам во двор песок. Высыпали посреди ограды. Мы с Зиной уложили на него Ирочку, закопали, скрестили ручки и сказали: «Скажи, что ты умерла». И она сказала: «Я умерла».
Cледующий момент в памяти: захожу я в комнату, посредине комнаты на соломе лежит Ирочка, и папа ее поит. Вокруг изголовья, на небольшом расстоянии, стоит вся семья. Ирочка произносит: «Мама, папа, Леля, Таля, Витя, Зина, Нина, бабушка, няня». И жизнь прекратилась.
Дальше в памяти — мы с Зиной сидели за столом на кухне и ели. А из комнаты выносили гробик с телом ребенка. Пошли хоронить. Умерла она от холеры.
Во дворе был колодец на два дома. Из соседнего дома приходили за водой со своим ведром, а у них был больной холерой.
…В 1922-23 годах мы жили в деревне Столбовое, в 20 километрах от города Камень-на-Оби. Из этого периода жизни я уже многое помню: и игры на улице, и поездки в лес со взрослыми по хозяйственным нуждам, и компании старших сестер. Особенно запомнилась Масленица. Как наряженные в упряжке лошади проезжали мимо нашего дома, где мы жили на квартире у Коноваловых Ивана Ивановича и Даниловых.
Там я пела песенку «Девочка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада». Папа говорил мне: «Ниночка, выше!». Не понимая, что значит петь выше, я залезала на лавку, на печку… Повторилось то же. Я залезла на полати — то же. Я забилась на полатях в угол, вытянулась, уперлась головой в потолок и при очередной просьбе петь выше сказала: «Папа, куда же выше? Выше уже некуда!».
В этом селе я была в первой образовавшейся коммуне. Это был большой барак. Из коридора — вход в две большие комнаты. Комната налево — это класс, где мама вела уроки с детьми коммунаров. Комната направо — жилая комната самих коммунаров. Там их столько семей, сколько могло вместиться.
Папа еще был священником. Жизнь была, видимо, трудная. Сахара не было. К чаю иногда давали морковку, а иногда папа приносил черемуху, сорвав ее на склоне возвышения около речки, по дороге домой. Один раз пробовала сахарин.
В 1923-24 годах мы вернулись в город Камень. Переезды связаны с тем, что папу направляли по необходимости проводить службу. Жили опять на улице Ленина, но в другом доме. Здесь уже помнятся важные события…
В 1924 году рано утром по тревожным гудкам вся наша семья вышла на улицу. Было темно, я одна сидела на кровати, боялась. Умер Ленин.
Впервые мы увидели самолет. Совершал посадку за городом. Летел над нашим домом. Я залезла на крышу, чтобы лучше рассмотреть. А Зина с другими детьми убежала за город.
Здесь же узнали о появлении радио. Взрослые ходили в клуб послушать впервые проведенное радио в город. Когда они рассказывали. Бабушка говорила: «И-и, таку чепуху! Сатана сидит под крышей и говорит».
Впервые нас сводили в кино. Я боялась, когда лошади на экране, или шел поезд. Мне казалось, бежали на меня.
В 1924 году переехали жить на Набережную улицу. Там уже было много приключений, опасных для жизни.
Рыбаки оставляли у нас весла и ключи от лодок. Их было две: одна большая, коричневая, другая — маленькая, зелененькая. Третья, брошенная лодка, была дырявая, без весел. Мы с Витей старались захватить маленькую лодку. Кто из нас раньше встанет, того и лодка.
Однажды, когда вода была еще большая после таяния льда, Витя, одетый в теплое полупальто и в сапогах, катался на дырявой лодке. Вместо весел была одна лопата для выпечки хлеба (булку вместо хлеба клали на лопату и подавали в загнету для выпечки — на раскаленный под в русской печи после того, как дрова прогорят).
Лодка наполнилась водой, и ее унесло по течению в сторону Новосибирска. Перевернулась, и Витя стал тонуть. Вблизи шла моторная лодка. Сидящие в ней удивлялись, что вода холодная, а человек купается — рассказывали позже. К счастью, с работы шла мама. Видевшие это на берегу люди сказали ей, что сын тонет. Она легла на край берега и кричала по воде: «Спасите!». Первые минуты он выныривал, затем видна была только поднятая рука, а когда подплыла к нему лодка, рука была видна только под водой. Его подняли на свою лодку и провезли мимо нашего дома в сторону пристани и больницы. После окончания помощи привезли и передали маме.
Еще случай. Захватить маленькую лодку удалось мне. Витя догонял меня на дырявой лодке. Я поплыла к пристани, была между пароходом и баржей, и пароход дал третий гудок и стал отходить. Хвостовой конец его почти вплотную прижался к барже. Я на своей лодке была отрезана от Вити. И только когда пароход отошел, мы соединились, поплыли к дому.
А более страшный случай был, когда прибыл пароход из Новосибирска. Мы решили покататься на волнах. Как только показался дымок из-за островов (картина точно такая, как в Оськино, где наша дача), мы поплыли на середину реки Оби. Хорошо, что выбрали большую лодку. Пароход шел прямо на нас. Можно было отплыть назад от линии хода парохода. А мы сидели и ждали. Чего? От парохода мы отталкивались руками. А когда проходило мимо нас колесо, это было очень страшно. Лодку повернуло под прямым углом к пароходу, но отдалило от него метра на два. Страшный шум от колеса. Сидели и молча ждали, что будет. Лодку бросало по волнам. Когда пароход прошел, за ним, оказалось, тянется на канатах баржа. Отплывать было невозможно, от баржи отталкивались веслами — и я, и Витя. Когда все успокоились, поплыли к берегу уже на более спокойных волнах. Дома мы ничего не рассказали ни сразу, ни за всю последующую жизнь. И только в последние дни его жизни в Алма-Ате я спросила: «А ты помнишь, как мы поплыли кататься на волнах и чуть не утонули?». А он ответил: «Конечно, помню». А как не утонули? Это просто чудо. Значит, не судьба…
На фото — Литвиновы Зина и Нина, 10 лет и 8 лет 7 месяцев
Глядя на снимок этой восьми-девятилетней девочки трудно представить, что она могла быть в таких рискованных для жизни ситуациях, о которых она сама пишет спустя 82 года.
***
Жили мы на набережной, когда я училась в первом-втором классе. Родителям следить за нами было некогда. А две старушки — бабушка и няня — заняты домашними делами… Няня — Анна Федоровна. Так мы и знакомые ее звали. Взяли ее в дом с момента рождения первой дочери, Лели. Прожила она у нас 20 лет. Семья у нас была большая, мама на работе. А няня занималась кухней. Бабушка же в молодости была ручная портниха, что могла, иногда нам шила.
…В 1925 году я пошла в школу. В первый класс записываться ходила сама, без родителей. Проучилась в первой для меня Некрасовской школе два года. Во втором классе я считалась как Нина Литвинова вторая. Так писалось и в журнале, и на тетрадях (Нина Литвинова-2), так как Нина Литвинова-1 уже была, она оставалась на второй год.
…С Набережной улицы мы переехали на Бульварную. Это за три квартала от реки, и частые купания и катания на лодках прекратились. Да и водиться с Атиком пришлось — с сыном Лели. Школу пришлось сменить. Тургеневская была ближе к дому. Я уже серьезно стала относиться к урокам. Училась хорошо, четвертый класс. На переменах не было такой беготни, как сейчас в просторных коридорах школы. Как правило, играли в хоровод… В летнее время играли во дворе школы. Я всегда «стояла на голове».
Года с 1926-го жизнь значительно улучшилась. От периода военного коммунизма подошли к НЭПу. Была разрешена частная собственность. Муку покупали мешками. Сахар был только большими головами. Были специальные щипчики его колоть. Хлеб продавался в магазинах, но мама и няня пекли сами по воскресеньям булки хлеба, калачи, пироги с мясом, капустой, морковью, шаньги с картошкой, ватрушки с творогом, курнички со свеклой (треугольной формы). Обед всегда был из двух блюд, на первое обязательно суп или щи мясные, на второе, как правило, каша. Молоко было свое. У нас дома была в этот период корова. Излишеств — колбасы, селедки — не было. Сахар каждому давался по кусочку. Кто вечером проспит, свою порцию получал утром. Конфеты давали только имениннику: утром проснется, а у него под подушкой «круглые» или «подушечки». Они были самые дешевые.
Работала, в основном, мама. А папа часто попадал под сокращение за свое прошлое. Одно время он работал в исправительно-трудовой колонии — подготовил оперетту «Наталка-Полтавка». Ходили мы всей семьей смотреть.
Витя, закончив семь классов, поехал учиться в Томск в музыкальный техникум. Учился успешно. До техникума его учил папа, и он в девять лет уже зарабатывал деньги — играл в кинотеатре. Когда в город Камень приезжали артисты с концертами, им аккомпанировал Витя. На афише было напечатано: «Аккомпанирует мальчик Витя Литвинов».
Леля с Талей, закончив обучение в школе, учились на учительских курсах. По окончании их направляли работать в села Каменского округа: Балво, Согорное, Тюменцево. Там работали и их мужья. Таля вышла замуж 17-ти лет. В 22 года уже похоронила мужа — Герасимова Ивана Николаевича, он болел туберкулезом. Он был секретарь райкома. Остался сын Костя. А первый мальчик — Коминтернт, Кома — умер до года.
Леля тоже вскоре после Тали вышла замуж, за учителя — Першина Ивана Андреевича. Он тоже позже заболел туберкулезом и умер, когда ему было 37 лет. У них первый мальчик — Атеист, умер в 11 месяцев. В те годы, тридцатые, были имена: Революция, Главсевмор, Коминтерн, Ким (коммунистический интернационал молодежи), Атеист, Нинэль, Мэлс (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), Эля (электрификация), Главспирт, Авангард (сейчас один из артистов — 2008 г. — Авангардович), Баррикада, Трактор, Лина (Лига наций), Рената (революция, наука, труд), Спецкор (специальный корреспондент), Восьмимарт (восьмое марта), Будемир, Пятовчет (пятилетка в четыре года) (подборка из газеты «Труд»)
В городе Камень не было в то время средних и высших учебных заведений. Родители решили переехать в Томск, чтобы учить детей. Но сразу, видимо, устроиться в Томске не удалось, и в 1929 году переехали на станцию Тутальская Кемеровской железной дороги. Там мы с Зиной закончили пятый и шестой классы. Мама работала воспитательницей и вела уроки в детском доме, а папа — в городе Тайга, на выходные приезжал домой.
Началось резкое ухудшение со снабжением продуктами. От НЭПа перешли к политике ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации. У зажиточных крестьян отбирали хлеб (зерно), скот, их выселяли из домов и сел, отправляли на необжитые места. На моих глазах на станции Тутальская выселяли семью Горловых с детьми. Посадили всех на телегу, захватив кое-какие вещи. Дочь, лет 16-17, рвалась с воза, плакала, не хотела уезжать из родного дома и от друзей. А за что их выселяли? Они имели свою хлебопекарню, мы покупали у них вкуснейший белый хлеб.
За период учения в пятом и шестом классах мне запомнилось чаепитие в школе. Нам подавали чай в бокалах из керамики, очень приятный. А хлеб приносили из дома. Там мы выращивали помидоры, картофель. Мы с Зиной в летнее время до школы, если уроки после обеда, и после школы, если уроки с утра, ходили за ягодой и за грибами в лес. Приносили по ведру. Грибов насаливали по две большие кадки.
В 1931 году переехали в Томск. Мама работала в школе, вела уроки с трудновоспитуемыми детьми. Затем с глухонемыми, со слепыми, пройдя подготовку. Папа вел уроки музыки и пения в школах. Годы наступили очень тяжелые, голодные. Был неурожай (голодомор) по всей России и на Украине, где вымерло много плодородной земли. До голода и после о ней говорили: посадишь оглоблю — вырастет телега.
Нашу семью поддерживало то, что из Тутальской мы привезли картофель и помидоры в ящиках. Ежегодно сажали картошку, капусту на школьных огородах и картошку в поле (картошку и капусту сажали на склоне горы около Ушайки, где сейчас построен мост, у улицы Красноармейской). Картошку для посадки носили на спичечную фабрику. Чтобы поливать капусту на школьном огороде, я носила воду из Белого озера. Хлеб давали по карточкам, и то не каждый день. Однажды не давали неделю, а потом отоварили медовыми пряниками — мы с Зиной несли их в мешке, перекинув его через палку. А хлеб получали черный, мякоть как глина, посредине куска — большой комок соли. Хлеб сразу разрезали на куски и каждому вручали кусок. Хочешь — ешь сразу, хочешь — растягивай. Клали каждый под свою подушку. Таля часто свою порцию отдавала Косте — сыну. Однажды он смотрел в тарелку с супом и крошками черного хлеба, тянулся и просил «Мяска, мяска», приняв хлебные куски за мясо.
______________________________________
«Томский хронограф», 2005 год, страница 45.
«1932 год. Томск был беден, запущен, заборы разобраны на топливо, тротуаров не было. Люди побойче уехали в Новосибирск, в Кузнецк. Чай пили без сахара. В буфете продавали славянскую воду и картонные коробки для конфет. В Томске хлеб походил на глину. Я вспомнил 20-й год». (Илья Эренбург, писатель)
_______________________________________
В те годы (30-е) я думала: неужели возможно есть белый хлеб с маслом и сыром? И до сих пор 1 января, когда много остается еды от встречи Нового года, я выбираю белый хлеб, делаю бутерброд, ем с сыром и восстанавливаю желание тех голодных времен и… наслаждаюсь.
Года с 1935-го стало со снабжением лучше. Хлеб продавался свободно. А с 1939 года с началом войны с Финляндией опять стало хуже — хлеб был такой, что трудно заставить себя есть его. (В нашей студенческой столовой — хороший).
Переехав в Томск, мы с Зиной учились в одном классе — в седьмом — в школе ФЗС № 9 (фабрично-заводская семилетка). Восьмых классов не было. Открыли восьмые классы — из всех школ города стали набирать учеников в восьмые. В следующем году набирали в девятые. После девятого класса можно было поступать в институты. Но принимали тех, кто поработал на заводе. В основном это касалось мальчиков. Были рабфаки — рабочие факультеты, где проходили подготовку для поступления в институт.
В школе, когда мы учились в восьмом и девятом классах, силами комсода (комитет содействия из родителей) было организовано горячее питание. В осеннее время нас послали на уборку картофеля и капусты с заснеженных полей. А одеты-то были плохо, некоторые девочки в резиновых тапочках. Трудно было что-либо купить. Однажды я пришла в школу босиком, а меня вызвали к доске. Стыдновато было. Вскоре меня премировали туфлями.
Разнообразная одежда (хотя бы две-три смены за год) мало у кого была. Да и самое лучшее — это пионерский синий сатиновый костюм, портупея, кожаный ремень и ремень через плечо. Я была комсомолкой. И мы мечтали о комсомольском костюме: цвета хаки и ремень через плечо. Но так и не поносили, так как наш секретарь комсорга, не успев организовать их приобретение, умер от туберкулеза.
…В нашей семье никогда не упоминалось о религиозных праздниках и не отмечали их. Из раннего детства помню, что отмечали Пасху — до 1923-24-х годов. Елки были запрещены. До 30-х годов нельзя было носить галстуки, зонтики, шляпки, иметь в квартире картины. Все это считалось мещанством. Рабочий костюм, красная косынка — делегатка.
Училась стрелять, сдавала на значок «Ворошиловский стрелок». Может быть, поэтому во время войны на стрельбище мои выстрелы были самые точные.
В 1924 году было создано губернское отделение общества «Долой неграмотность». Все неграмотные должны были быть охвачены обучением. Женщины, имеющие маленьких детей, не могли посещать вечерние школы. Потому ученики старших классов занимались с ними на дому. За мной были закреплены три двухэтажных деревянных дома на Октябрьской улице напротив Троицкой церкви. На занятия собирались вечерами в одной из квартир.
Спали мы в одной комнате по четыре, иногда по пять человек. Я и Зина имели свои полки для учебников и тетрадей. Это две пластины, соединенные юрками (катушки из-под ниток), висели около кровати. Семья наша доходила до девяти человек, пока Леля со своей семьей не получила квартиру на Октябрьской улице. Сейчас этот дом принадлежит Троицкой церкви.
***
После окончания девятого класса в 1934 году я поступила на курсы по подготовке в мединститут при рабфаке. Вскоре была чистка партии. Директор рабфака, чтобы проявить свою бдительность, исключил меня с курсов, как дочь бывшего священника. Я плакала, папа очень переживал. А мама в это время была в Бийске на учебе для занятий с глухонемыми. Райком Комсомола послал меня работать в ламповую мастерскую, которая находилась на площади Батенькова. Восстанавливали перегоревшие лампочки: разгрызали, надевали спираль и снова спаивали. Однажды я включила рубильник и по неосторожности взялась голой рукой за рукоятку, выше ручки за оголенное место. Меня так дернуло током, что еле отошла. Поставили меня на землю.
Когда мама вернулась из Бийска, она пошла в райком и горком Комсомола и добилась, чтобы мне разрешили уйти из ламповой мастерской на учебу. Выбирай что хочешь: или курсы, или десятый класс, только что образовавшийся. Я пошла в десятый класс. Но так как опять были собраны ученики из всех школ города, то нашему замечательному учителю математики (Александр Александрович Фигуровский пострадал безвинно в 1937 году, как многие тысячи людей) нужно было подогнать под один уровень знаний всех пришедших. Мне стало скучно, и я бросила учебу, какое-то время не училась до нового набора на курсы. В 1935 году вновь поступила, окончив их, в том же году поступила в мединститут.
В 1927 году вновь переживания: папу арестовывают, меня исключают из комсомола как дочь врага народа, снимают со стипендии. Мама лежит в клинике, уже последний период своей жизни. Папу арестовали в ночь с 23 на 24 августа. Было воскресенье. Я пошла с подругой к маме. Во дворе клиники, где размещался профком, я колебалась — куда мне вперед идти: к маме с передачей или в профком сообщить об аресте отца. И я пошла в профком.
А на комсомольском собрании зачитали имена всех, у кого арестовали родителей — что это дети врагов народа, они скрывали об аресте, и мы их разоблачили. В том числе и про меня…
В нашей семье был удар за ударом. 24 августа 1937 года арестовали папу. 25 сентября его расстреляли. 27 сентября умерла мама. 10 октября умер Иван Андреевич, Лелин муж. Вскоре умер Зинин муж, тоже Иван, мы ничего не знали.
Зина работала после окончания Зубоврачебного института в селе Турочак Алтайского края. Леля с семьей жили недалеко от спичечной фабрики. Таля с семьей после окончания института — в Хакасии. И я осталась одна в квартире на войлочной заимке. Это небольшая улица в 22 дома между улицей Красного Пожарника (сейчас Яковлева) и Малокрипичной (сейчас Песочная улица) и Ушайкой — конец Вокресенской горы. С нашей улицы арестовали 20 человек.
Леля с детьми, Камиллой и Томой, переехали в Томск в нашу квартиру. Когда меня сняли со стипендии, Таля высылала мне деньги на жизнь. С запозданием, не как другие, я написала в Москву в Нарком просвещения, что меня сняли со стипендии в связи с арестом отца. Пришел ответ в институт, что стипендию давать согласно успеваемости. Меня восстановили. Я тогда получала повышенную стипендию — 110 рублей (обычная — 90 рублей). Другие хлопотали, чтобы выплачивали за все месяцы, и им выплатили. Я — нет, не добивалась.
После окончания девятого класса я стала увлекаться танцами. Летом с подругами ходила в горсад, а когда поступила в институт — на стадион «Медик». Сейчас он — стадион «Труд». А самым отвратительным местом для танцевальных вечеров был Дом офицеров. Мы не любили, когда на танцы приходили военные. В основном это были студенты-медики, студенты из Транспортного института, Геологоразведочного института, Горного института, химического факультета. С 1950 года геологоразведочный, горный, химический факультеты объединились в политехнический институт (так по всей стране).
Так как прежней семьи не стало (когда мы четыре-пять человек сидели за одним столом за подготовкой к урокам), я занимала комнату одна, а пока Зина не уехала — вдвоем. У меня на стене висело два расписания: расписание уроков и вечеров танцев в Доме офицеров. Начало в 11 часов, до 4 утра…
***
Любовь с третьего взгляда
Наблюдая за ним на собрании в актовом зале института по просьбе однокурсницы, живущей со мной на частной квартире (пришел ли, где сидит, с кем и так далее), заметила, что он в упор смотрит на меня. Периферическим полем зрения смотрю во второй раз — так же смотрит, сидя в той же позе. Смотрю в третий раз. То же самое, словно он меня гипнотизирует. И он мне начал нравиться, с каждой минутой все больше. По его просьбе Петя Короленко, его друг, должен был нас познакомить. Первая попытка по дороге домой после собрания не удалась. Тогда Петя пригласил меня зайти в его комнату, когда я приду к подружкам в общежитие на Кирова, 16. Мы с подругой зашли. В комнате были Виктор и Степан Бондаренко.
— А где Петя?
— Проходите, мы тоже гостям рады.
Степан сразу удалился. Виктор стал угощать нас хлебом с медом, да такие толстые куски! Мед стекает в рот, трудно взять. Посидели, стали расходиться. Предложил проводить. При расставании уверенно спросил: «Куда завтра пойдем?». Сходили в кино. Встречи начались ежедневные в научной библиотеке ТГУ. На пятый день: «Когда пойдем в ЗАГС?». Согласие дала 22 октября.
Так в начале учебного года на пятом курсе я вышла замуж за однокурсника Киселева Виктора. Познакомились 1 октября, 23 октября подали заявление в ЗАГС. 25 октября 1939 года в назначенный час, 11 утра, прозанимавшись один урок в институте, пошли вдвоем в ЗАГС, без свидетелей, зарегистрировались, сфотографировались (см. фото) и снова вернулись на занятия.
С частной квартиры он перевез меня на Войлочную заимку, в родительскую квартиру, где жила Леля с детьми. Он ехал с вещами на санях, а я шла вдалеке, мне казалось, что все смотрят и знают, что он перевозит меня. А чего было стыдиться? Никто и не смотрел, кого там везут на санях.
7 ноября мы отметили наше событие небольшим свадебным вечером в домашних условиях. Друзей было человек 15-20, и для этого нужно было иметь средства. У меня были облигации, оставшиеся от родителей. Их можно было сдать за треть цены — это обеспечило праздничное торжество.
Зима была снежная, холодная. Уже были большие сугробы. Морозы доходили до -40 и даже до -50. А мороз в -30 градусов не считали за мороз — это была нормальная температура. В институт почти бежали, ресницы слипнутся, разотрешь пальцами, отогреешь — и дальше.
По окончании института (1940 год) получили назначение на работу в Барнаул, краевой центр Алтайского края. Витя — главный госсанинспектор города, а я — врач-эпидемиолог. Нужно было 40 выпускников с лечебного факультета, чтобы назначить на санитарную работу. Подбирали замужних, чтобы не разлучать.
Жизнь была трудная. В магазинах ни товаров, ни продуктов. Хлеб выдавали по карточкам, по 400 граммов в определенные часы. Приходилось нанимать женщину, чтобы она отоваривала карточки. Она это делала для нескольких семей.
Что такое 400 граммов хлеба для крупного мужчины? Я старалась от себя отделить, будто я не хочу. Сладкого совсем не было. Так хотелось не то что попить чай с сахаром, а после еды положить кристаллик на язык, чтобы ощутить сладкое. Узнаем, что продают в центре города часов в восемь-девять вечера конфеты. Мы с Витей побежали по морозу. Давали по 100 граммов. Выстояли две-три очереди за дешевыми конфетами. Зарплата врачебная была 300 рублей, а бухгалтер наш получал 700 рублей. У меня с эпидемическими — 400 рублей. Жили на частной квартире.
В апреле 1941 года меня направляют на учебу в Институт усовершенствования врачей в Ленинград. Спасибо моей начальнице, главному эпидемиологу города — Анастасии Георгиевне Фоминых — она меня оформила на полторы ставки, чтобы больше мне высылать денег на время учебы. Уже проезжая Новосибирск, ходя по улицам в ожидании поезда, я удивлялась, видя в витринах магазинов товары. А уж когда приехала в Ленинград, у меня раскалывалась голова от всего виденного: и всевозможные товары, и продукты, и музеи. Я говорила себе: «Как бы мне с ума не сойти» и очень жалела — что я это все вижу одна, без мужа.
В Томске, если выбросят в продажу товар, — битва. В магазин иногда зайдешь — один кофе на всех прилавках или одна водка. Периодами были и другое продовольствие и промтовары. По окончании учебы на курсах мы решили 18 июня 1941 года отметить это небольшим банкетиком. Не «мы», а они, более старшие по возрасту, некоторые уже составившие пары. Среди нас были военврачи, их вызывают в военкомат. По секрету информируют о надвигающейся угрозе. Этот секрет пошел от одного к другому. Настроение стало ужасное. Банкет отменили. Наше решение с одной девушкой, врачом, — посмотреть Москву дня три — отменили.
В Москву приехали 21 июня. Остановка тревожная. Не выходя из здания вокзала, мы берем билеты. Я — до Барнаула, она — до Иркутска. 21 июня выехали. Ночь проспали, наутро, 22 июня, Молотов объявляет, что началась война…
Продолжение читайте завтра на Tomsk.ru
